– Не смей передергивать мои слова! Ты знаешь, что я имею в виду. Медовый месяц бывает раз в жизни…
– Просто это здание…
– Ах, это здание! Это здание. Это вонючее здание. У тебя ведь всегда будет какое-нибудь здание, разве нет?
– Нет. Тут особый случай. Они…
– Они хотят, чтобы ты с ними снова встретился.
Он вздыхает, у него каменеет лицо.
– Собственно, даже не встреча. А просто ланч. Завтра. В одном из лучших парижских ресторанов. И ты тоже приглашена.
Если бы ей так не хотелось плакать, она непременно рассмеялась бы. Когда она наконец обретает дар речи, ее голос звучит удивительно спокойно:
– Прости, Дэвид. Я тебя ни в чем не обвиняю. Моя вина. Я была настолько увлечена тобой, что вообще плохо соображала. И не подумала о том, что выйти замуж за человека, все мысли которого заняты работой, равнозначно тому… – Ее голос внезапно дрогнул.
– Чему? Лив, я все еще люблю тебя. Нет, я решительно отказываюсь понимать.
Она сердито трет глаза:
– Я, наверное, не умею хорошо объяснять. Послушай… пойдем со мной. Я хочу тебе кое-что показать.
До Музея Орсэ идти совсем недалеко. Очередь практически рассосалась, и они, простояв десять минут в напряженном молчании, оказываются у входа. Она необычайно остро чувствует его присутствие и возникшую между ними непривычную неловкость. И в глубине души ей до сих пор не верится, будто их медовый месяц подходит к концу.
Она нажимает на кнопку лифта, уже точно зная, куда пойдет. Дэвид следует за ней. Они идут через залы импрессионистов на последнем этаже, осторожно обходя глазеющих посетителей. Очередная группа школьников сидит перед картиной «Завтрак на траве», и все тот же артистичный музейный смотритель посвящает их в подробности скандала с обнаженными женщинами. Она думает об иронии судьбы, по чьей прихоти она идет рядом со своим мужем, который был так нужен ей утром, именно теперь, когда уже все потеряно. И вот они останавливаются перед небольшой картиной.
Лив смотрит на полотно, Дэвид подходит поближе.
– «Жена в плохом настроении», – читает он. – Эдуард Лефевр.
Дэвид внимательно смотрит на полотно, затем поворачивается к Лив, ожидая объяснений.
– Итак… Я увидела картину сегодня утром… эту несчастную, нелюбимую жену. И меня словно стукнуло. Я не хочу уподобляться этой несчастной женщине. У меня внезапно возникло предчувствие, что вся наша семейная жизнь станет именно такой: я буду жадно искать твоего внимания, а ты не сможешь мне его дать. Что меня пугает до потери пульса.
– Наш брак никогда не будет таким.
– Не желаю чувствовать себя женой, которой пренебрегают даже в медовый месяц.
– Лив, я вовсе не пренебрегаю тобой…
– Но ты заставляешь меня чувствовать себя маленькой и незначительной, причем именно тогда, когда я вполне резонно ожидала, что ты будешь наслаждаться моим обществом и тебе никто, кроме меня, не будет нужен. – Ее голос наполняется страстью. – Я хотела походить по маленьким парижским барам, присесть за столик, выпить вина, подержать тебя за руку. Я хотела слушать твои рассказы о том, кем ты был до нашего знакомства и чего ты ждал от жизни. Хотела рассказать тебе обо всем, что запланировала для нас обоих. Хотела до умопомрачения заниматься сексом. И совсем не хотела в одиночестве ходить по музеям и пить кофе с незнакомыми мужчинами, чтобы убить время. – Она чувствует злорадное удовольствие от его удивленного взгляда исподтишка. – И когда я увидела эту картину, мне все стало ясно. Это я, Дэвид. Та, какой я стану. И очень скоро. Поскольку даже сейчас ты не можешь понять, что уж такого плохого в том, чтобы потратить два-три дня из нашего пятидневного медового месяца, втюхивая свой проект парочке богатых бизнесменов. – Она судорожно сглатывает. У нее дрожит голос. – Прости. Я… я не хочу становиться такой женщиной. Такой была моя мама, и это меня до смерти страшит. – Она украдкой вытирает глаза, стараясь избежать любопытных взглядов посетителей.
Дэвид смотрит на картину. И несколько минут не говорит ни слова. Затем поворачивается к ней. Лицо у него опрокинутое.
– Ладно, я понял. – Он растерянно ерошит волосы. – И ты права. Насчет всего. Я невероятно тупой. И эгоистичный. Прости. – Он умолкает, поскольку перед картиной остановилась какая-то немецкая пара. Дождавшись, когда они уйдут, Дэвид продолжает: – Но… ты заблуждаешься насчет картины. – (Она удивленно смотрит на него.) – Этой женщиной вовсе не пренебрегают. Судя по задумке художника, их любовь отнюдь не умерла. – Он подходит поближе и берет ее под руку. – Лив, посмотри, как он ее изобразил. Он не хочет, чтобы она сердилась. Он по-прежнему смотрит только на нее. Погляди, какие деликатные мазки, как светится ее кожа. Он ее обожает. Он не желает, чтобы она сердилась. Он не может отвести от жены глаз, даже когда она злится на него. – Дэвид делает паузу перевести дух. – Он там, и он не собирается уходить, несмотря на ее дурное настроение.
У Лив на ресницах дрожат слезы.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Я не верю, что эта картина должна означать конец нашей семейной жизни. – Он берет жену за руку, их пальцы переплетаются. – Потому что я вижу все в совершенно другом ракурсе. Да, что-то пошло не так. Да, эта женщина сейчас очень несчастна. Но, Лив, когда я смотрю на картину, то чувствую, что она буквально дышит любовью.
Глава 6
1912 год
Когда вскоре после полуночи я принялась бродить по улицам Латинского квартала, неожиданно пошел противный мелкий дождик. Моя фетровая шляпа насквозь промокла, холодные капли стекали за воротник, но я была настолько поглощена горестными мыслями, что не чувствовала холода.
В глубине души я понимала, что, наверное, стоило подождать Эдуарда дома, но мне было не усидеть на одном месте, тем более в обществе всех этих женщин на картинах, служивших молчаливым свидетельством потенциальной неверности моего мужа. Более того, я не могла забыть печальных глаз Эдуарда, с застывшей в них немой болью, у меня в ушах стоял его звеневший от ярости голос. Кто эта хмурая обличительница? Он больше не видел во мне своего идеала, но кто его за это осудит? Он наконец разглядел мою подлинную сущность, ведь, положа руку на сердце, я была всего-навсего простой, провинциальной, серенькой продавщицей. Он попал в брачную ловушку исключительно из‑за ревности и теперь наверняка горько сожалел о поспешности, с которой совершил столь необдуманный шаг.
А что, если просто собрать вещи и уехать? Но каждый раз, как эта идея появлялась в моем воспаленном мозгу, у меня тотчас же находился весомый контраргумент: я любила Эдуарда всем сердцем и не представляла своей жизни без него. И разве я смогу вернуться в Сен-Перрон, чтобы вести жизнь старой девы, после такой бури страстей? Разве я смогу спокойно жить, если меня будет преследовать мысль, что он сейчас за много миль от меня. Ведь даже когда он ненадолго уходил из мастерской, его отсутствие вызывало у меня в душе непонятную фантомную боль. Я по-прежнему чувствовала к нему непреодолимое физическое влечение. Да и вообще, я не могла позволить себе появиться дома буквально через несколько недель после бракосочетания.
И тем не менее на нашем пути стояла непреодолимая преграда. Я навсегда останусь провинциалкой. И никогда не научусь обходиться с мужем, как умеют лишь настоящие парижанки, закрывающие глаза на шалости своих мужчин. Но разве можно жить с ощущением, что над тобой висит дамоклов меч и ты рано или поздно почувствуешь, как от твоего мужа пахнет другой женщиной? И даже если у меня не будет прямых доказательств его неверности, что, если в один прекрасный день я увижу Мими Эйнсбахер или одну из тех женщин, позирующих ему в обнаженном виде, на нашей кровати? И что мне тогда делать? Просто исчезнуть в задней комнате? Отправиться на прогулку? Сидеть и смотреть на них? Он меня точно возненавидит. Он увидит во мне тюремщицу, каковой, собственно, я уже и являюсь в глазах мадам Эйнсбахер.
Похоже, я не подумала о том, что на самом деле будет значить для нас супружество. Я не видела дальше своего носа, завороженная его голосом, ласками, поцелуями, а всему виной тщеславие, ведь я была ослеплена своим отражением в картинах и в глазах Эдуарда. А теперь позолота облупилась, и я осталась просто женой – хмурой обличительницей. И эта моя ипостась мне совсем не нравилась. Я прошла чуть ли не весь Париж – от улицы Риволи и так до бесконечности, не обращая внимания на любопытные взгляды мужчин, улюлюканье забулдыг. С трудом передвигая сбитыми в кровь ногами, я отворачивала заплаканное лицо от любопытных взглядов прохожих. Я оплакивала свой брак, который закончился полным провалом. Оплакивала того Эдуарда, который когда-то видел во мне идеал женщины. Оплакивала наше безоблачное счастье, ощущение неуязвимости, ведь мне казалось, что вдвоем мы одолеем любые напасти и сможем выстоять против целого мира. Тогда почему все так быстро закончилось? Я шла, погрузившись в мрачные раздумья, и не заметила, как стало светать.
